Первую часть интервью Катерины Рожковой можно прочитать тут.

– В первой двадцатке банков всего девяти учреждениям осталось выполнить трехлетний план докапитализации. Сколько денег их собственникам еще необходимо влить в банки?

– Докапитализация предполагает не только вливание в капитал. Первое – банкам необходимо было доформировать резервы по дефолтным заемщикам, Крыму и востоку, плохим залогам части портфеля. Второе – улучшить финансовое состояние самого банка: сейчас новые кредиты почти не выдаются, операционная маржа (прибыль до резервов и налогов) стремится к нулю или отрицательным значениям. Что банки могли сделать? Самое простое – внести капитал. Еще можно реструктуризировать задолженность заемщиков и попросить их довнести ликвидные залоги.

У первой двадцатки промежуточный дедлайн был в апреле-мае. К этой дате они проделали работу на 99 млрд грн. Из них 72 млрд грн – это были деньги, внесенные в капитал: либо как свежие взносы, либо, в большинстве случаев, как конвертацию существующих субдолгов и материнских кредитных линий. А 27 млрд грн – это работа с залогами и улучшение финансового состояния банка. Когда банки конвертировали обязательства в капитал, у них уменьшались процентные расходы, ведь по обязательствам надо платить, а по капиталу – нет. Поэтому в ходе анализа годовых аудированных отчетов банков мы увидели, что у некоторых итоговый финрезультат оказался лучше, чем мы прогнозировали. За год они почистили портфель, активизировались в работе с проблемной задолженностью, у некоторых банков были возвраты ранее обесцененных кредитов, кому-то удалось продать залоговое имущество в Крыму или на востоке. И этот денежный поток от реализации залогового имущества перекрыл часть потребности в дополнительном капитале.

– Когда у них следующий дедлайн?

– 1 сентября – для первой десятки, 1 октября – для второй. Весь процесс завершится 1 января 2019 года. За этот трехлетний период они должны выйти на 10% капитала и твердо стоять на ногах.

– Вы можете сказать, на какую сумму им осталось докапитализироваться?

– Ответить на этот вопрос практически невозможно, поскольку балансы банков за год сильно изменились. И чтобы назвать четкую цифру, нужно остановиться и по той же методике посчитать и сказать: «Было столько, а стало столько». Меняется структура активов, пассивов, банки находят новые источники доходов, стараются выживать и даже выполнять график с опережением.

– Сейчас завершается стресс-тест второй двадцатки. Есть ли предварительные результаты?

– Вторая двадцатка еще в процессе. В июне мы проводим координационный комитет НБУ, в котором участвуют МВФ и Всемирный банк. На нем мы рассматриваем предварительные результаты, обсуждаем допущения, поскольку стресс-тест – это все-таки модель. Утверждать результаты на правлении мы будем в июле, поэтому пока все еще в работе. Цифры стресс-тестов постоянно меняются, ведь очень многое зависит от того, насколько банк сотрудничает, раскрывает связанных лиц, показывает компании, которые входят в одну группу. Это существенно влияет на финансовое состояние и, соответственно, на класс заемщика и будущие резервы. Банки ведут себя осторожно. Они выдают информацию по мере необходимости. В зависимости от полученных предварительных результатов они смотрят, что им делать дальше.

– Качество активов второй двадцатки лучше или хуже, чем у первой?

– По двум банкам из второй двадцатки мы уже на координационном комитете рассмотрели, что они не требуют докапитализации. А в первой двадцатке, напомню, четыре банка не требовали докапитализации. Но те, кто требует докапитализации, имеют сопоставимое качество активов.

– Общественность достаточно смутно понимает, что такое стресс-тест, а главное, какие параметры он использует. Говорят даже, что в ваших моделях применялся курс 30 грн/$?

– Мы стресс-тестируем заемщиков: берем их финансовую отчетность и накладываем на нее прогнозные макропоказатели. Мы не строим им бизнес-планы, что они могут произвести или продать. Что мы закладываем? Прогноз ВВП, прогноз потребительской и промышленной инфляции, прогноз процентных ставок, уровень заработной платы, как один из индикаторов.

– А курс не закладывается?

– Есть прогнозы по курсу, но числа «30» там не было. Макроэкономический прогноз на эти четыре года «позитивный». Мы же постоянно говорим, что ожидаем рост ВВП и снижение инфляции. Вот это все и заложено в стресс-тест. С точки зрения заемщика – прогноз позитивный.

– Ни в одной из моделей стресс-теста нет рецессии?

– Нет. Более того, у нас по статистике есть заемщики, которые улучшают финансовое состояние. Потому что бизнес опустился на дно за эти два года. И улучшение прогноза повышает его финансовую платежеспособность. В дефолт будут уходить только заемщики с откровенно пустыми балансами или совсем уж колоссальными убытками и большой кредитной нагрузкой. У нас ведь прогноз хоть и позитивный, но умеренный. Мы все время говорим, что ситуация немного стабилизировалась, но теперь нужно начать кредитовать, чтобы дать импульс экономике.

– В минувший вторник Рада приняла закон о финансовой реструктуризации. Он позволяет бизнесу и банкам получить налоговые льготы в случае реструктуризации кредитов. Проводились ли в НБУ расчеты, какую конкретно налоговую выгоду это им даст?

– Мы такие расчеты не проводили, поскольку для этого необходимо иметь четкий план реструктуризации по каждому клиенту. У банков, я надеюсь, какие-то планы есть, но мы пока с ними не работали. В любом случае это будет позитивно и для банков, и для клиентов. Закон позволяет цивилизованно реструктуризироваться и использовать налоговые льготы.

– Сделкой года стала покупка Укрсоцбанка материнской группой Альфа-банка. НБУ уже объявлял, что не имеет претензий к сделке, но разрешение до сих пор не выдано, почему?

– У нас действительно нет претензий к самой сделке, потому что Альфа-банк – достаточно сильный игрок на нашем рынке. Укрсоцбанк – большая структура чуть другой направленности. У нас есть уверенность в акционерах, и мы считаем, что может получиться очень сильный синергетический эффект. Альфа славилась кроме хорошего коллекшна еще и высоким качеством обслуживания. С этой точки зрения мы понимаем, что стандарты обслуживания на рынке будут расти, а значит, конкуренция будет стимулировать и других игроков. Поэтому сделка нам очень нравится, и мы работаем с пакетом документом, но одобрение выдается в несколько этапов. Первое – мы должны понять, как будет выглядеть будущая структура собственности и структура органов управления. Пока мы не поймем, как банк будет управляться, пока мы не получим документы от потенциального инвестора о том, как он это видит и как будет строиться структура собственности, мы ничего не дадим. Второй пункт – бизнес-модель. Два больших банка завтра не станут одним банком, они какое-то время будут существовать как два разных учреждения, но мы хотим понимать, какую стратегию собственник видит, как он будет с ними работать, как это отразится на финансовых показателях. Мы хотим выдать, но мы хотим понимать, что мы делаем.

– Крайний срок, по нашим данным, – конец лета. Это так?

– Да, но мне бы хотелось это раньше закончить. У нас нормальная коммуникация.

– С начала года четыре банка стали квалифицированными инвесторами, но их не заинтересовал ни один из 12 банков, принудительно выведенных с рынка за этот период. Получается, что эффективность нового инструмента нулевая?

– Это не эффективность инструмента нулевая, это качество активов такое. Банки ищут точки роста. Если в банке, который попал в Фонд, есть живые активы, банк-инвестор может их купить и получить неорганический рост. Но когда они видят, что там все это «проблема», то и не покупают. Но живые активы все же бывают. У Фидобанка свыше 2 млрд грн ипотечных кредитов. Это нормальный актив, особенно если Верховная Рада примет закон и облегчит работу с такими кредитами. Если ФГВФЛ будет продавать активы по частям, на такой портфель может найтись покупатель. У «Юнисона» была выстроенная система инкассации с автомобилями и хранилищами.

– Из этих четырех учреждений два – Альфа-банк и Укрсоцбанк – занимаются своей сделкой, и можно предположить, что НБУ не рекомендует им покупать другие новые активы?

– Дьявол кроется в деталях. В Фонд ушло много банков, иногда заемщики пересекаются – у них есть кредиты и в действующем банке, и в неплатежеспособном. И если действующий банк хочет сконцентрировать кредиты этого клиента и его залоги у себя, это может усилить его позицию и облегчить реструктуризацию кредита. Это могут быть разные формы и разные виды активов. К тому же многие банки, которые развиваются, покупают у Фонда основные средства.

– Как только в минувшем году с рынка ушел Дельта Банк, участники рынка говорили, что ПриватБанк хочет купить часть розничного портфеля Дельты, но якобы НБУ ему запретил.

– Чтобы банк мог что-то купить у Фонда, он должен обладать, во-первых, своей ликвидностью, и, во-вторых, мы должны понимать капитал. У ПриватБанка есть рефинансирование от НБУ – и старое, и новое. Какие могут быть новые покупки? И это наш подход не только к ПриватБанку, мы смотрим так на все банки: как ты хочешь что-то покупать, если у тебя есть рефинансирование?

– Наличие рефинансирования является формальным запретом?

– Нет. Формальных запретов нет. Мы смотрим на кейс. Как я говорила, если банк нашел кредитный кейс, который усилит его позицию, то это очень хорошо. Даже на встречах с банкирами мы показали им, какие у нас есть залоги в разрезе заемщиков, и сказали, что если они у вас есть также, то приходите к нам, будем вместе реструктуризировать. Ведь в ФГВФЛ он уйдет с молотка, и вы лишитесь залога, или же не сможете усилить свою позицию. Мы смотрим на суть.

– В конце 2015 года НБУ анонсировал кластерный надзор. Потом о нем перестали говорить, и банкиры вздохнули облегченно: «НБУ отказался от него». Вы готовите что-то взамен?

– Отнюдь нет. Мы не отказались. Это внутренняя квалификация. Например, кластер «спящие», тот же УБРР в него входит. Кластеризация была нашей первой попыткой определить бизнес-модели банков – кто чем занимается, какой вид деятельности основной. Экономисты утверждают, что универсальных банков не бывает, поскольку перечень банковских услуг огромен и каждый банк что-то да не делает. Есть «нишевые» банки, которые работают только на межбанке или с ценными бумагами. В их бизнес-модели нет обязательств, но риски все же присутствуют. Есть «кэптивные» банки, «схемные». Но вы же видите, сколько банков мы уже вывели с рынка по финмону. Мы использовали risk based approach: проверяли не весь рынок, а отдельных игроков, в которых увидели риски. И практически каждый банк, в который мы так заходили, уже в ФГВФЛ.

– Сколько банков осталось в «схемном» кластере?

– Вы же понимаете, что я не могу назвать цифру. Но кластер все еще существует.

– Получается, что вы для себя формулируете гипотезу, что определенный банк может быть схемным, а потом выходите на проверку и подтверждаете или опровергаете гипотезу?

– Да, это наша гипотеза. И потом мы проверкой онсайд или камеральной пытаемся ее проверить. Изначально мы делили банки на кластеры на основе анализа их отчетности, а потом начали проверять. И в итоге некоторые банки из «схемных» ушли не с рынка, а всего лишь перешли в другой кластер. Гипотеза не подтвердилась. И такое бывает.

– Сколько с начала кризиса удалось спасти банков – снять с них статус «проблемный»?

– У нас с 11 банков был снят статус «проблемный» и они продолжают работать на рынке. Насколько они будут успешны, зависит от собственника, потому что в «проблемные» банки просто так не попадают. Сам этот статус накладывает ограничения на банк, в него заходит куратор, и иногда эта информация выходит на рынок, начинаются спекуляции, оттоки, и все ухудшается. Поэтому я «проблемность» ненавижу. С одной стороны, это банковская тайна, НБУ принимает решение ограничить рисковую деятельность банка, чтобы дать возможность собственнику спасти банк, но когда на рынке начинаются спекуляции и сплетни, банк начинают шатать, то могут начаться необратимые процессы. Сейчас эти 11 банков в разной стадии успешности. Они все подавали план и все его выполнили на момент выхода из проблемности, но уровень стабилизации у них разный, поэтому они все равно под нашим особым контролем.

– Чем была вызвана их проблемность, возможно, непрозрачной структурой собственности?

– Не только, хотя были банки с непрозрачной структурой собственности. Но по ряду банков было резкое снижение уровня ликвидности, недостаточность капитала, низкое качество активов. Когда мы видим, что резко происходит ухудшение, мы говорим: «Стоп, теперь не наращиваем портфель кредитов юрлиц, донесите залоги, капитал, погасите инсайд, привлеките от собственника ликвидность». Когда банк стабилизируется и уже не выделяется на общем фоне, мы отпускаем, снимаем этот статус. По закону он дается на 180 дней, и в любом случае надо принимать решение.

– Можете прояснить один момент в истории банкротства банка «Хрещатик»: кто виновен в потере ликвидности банка, которая произошла буквально за неделю, – компании, связанные с городской властью, или компании предпринимателей Иванова и Солдатенко?

– В последний период работы банка из него вышло порядка 800 млн грн ликвидности. Последнюю точку может поставить ФГВФЛ, обнародовав всю информацию о трансакциях. Но мы говорим только о той ликвидности, которая вышла, есть же и та, которая не зашла, но раньше заходила. Все видели объявления: «Не платите через «Хрещатик», платите через другой банк». Это же не выведение денег, но это препятствие их заведению. Когда акционеры банка понимают, что банк им не удержать, они пытаются спасти хоть что-то. Они перестали платить, но и любой другой клиент банка, по косвенным признакам что-то заподозрив о своем банке, может открыть счет в другом учреждении. Просто причина банкротства не в потере ликвидности, а в том, что в банке с 2011 года портились активы. Только ценных-бесценных бумаг у банка было на 2 млрд грн, они там были давно, менялись только их эмитенты. И все аудиторы подтверждали качество этих бумаг!

– Поскольку вы ничью конкретно вину в падении ликвидности не выделяете, то получается, что и коммунальные, и частные компании перестали заводить в банк деньги в те дни?

– Все. Если у банка падает ликвидность, а акционер хочет его поддержать, то он старается мобилизоваться и все, что можно, от себя и партнеров завести в банк. А если одни выводят, а другие не заводят, или оба выводят и не заводят, то получается, что все эту ликвидность забрали. Между акционерами не было единства, а у банка не было понимания, что делать. Один из акционеров этим воспользовался и стал кредитовать свой бизнес, а дальше все было просто. Зачем в банке появились ценные бумаги вместо кредита? Потому что кредит надо обслуживать и платить проценты, а по бумагам записали срок погашения через десять лет вместе со всеми купонами. Процентные доходы начисляются, но в банк не поступают, делаются искусственные котировки, все выглядит красиво, но банкиры на рынке знали о состоянии банка «Хрещатик». Да, они кредитовали связанных лиц, как и многие на рынке. И это было преступление, они маскировали нормативы, но если бы они подписали и выполняли план, у банка «Хрещатик» был бы шанс.

– НБУ принял антикоррупционную стратегию. Банкиры иногда даже официально говорят, что банковский надзор чуть ли не самый коррупционный. Обоснованы ли эти обвинения?

– В НБУ принятие решений по тому или иному банку осуществляется через коллегиальные органы. Я имею возможность сравнивать, поскольку я работала в НБУ в 2009 году. Тогда из коллегиальных органов работал комитет по надзору, но это носило скорее формальный характер. Возможно, были еще какие-то комитеты, о которых я, как директор департамента, не знала. И было правление. Сейчас же что бы мы ни обсуждали, все, что касается любого банка, у нас выносится на комитет по надзору за банками и платежными системами. В него входят представители департаментов надзора, финансовой стабильности, кредитного департамента, департамента лицензирования, финмона, инспектирования, методологии, платежным систем, бухучета. Этот комитет обсуждает и принимает все вопросы, касающиеся банковского надзора: утверждение структуры собственности, докапитализация, применение санкций – штрафы, предупреждения, требования, подписание соглашений с банками и т. д. Все, что касается проблемности или неплатежеспособности, принимается правлением. Это тоже коллегиальный орган. И там, и там для голосования надо большинство. Нет такого: «Я решил и все». Люди голосуют. По диагностике есть координационный комитет. Там еще и МВФ присутствует. У нас есть кредитный комитет, если речь идет о кредитных решениях, о реструктуризации стабкредитов.

– Вы ведете к тому, что коллегиальное принятие решения делает невозможным коррупцию?

– Абсолютно. Нельзя коррумпировать всех. И бессмысленно коррумпировать одного человека из надзора – у него нет решающего голоса. Скорее, у него вообще может не быть голоса. Смотрите, когда рассматривается вопрос финмониторинга, то обсуждение и голосование происходят за пределами финмона. Потому что финмон уже вынес свое предложение, которое обсуждается и голосуется. Или надзор. У меня все время спрашивают о Платинум Банке: «Вы его поддерживаете?» (Катерина Рожкова работала и. о. главы Платинум Банка. – FinClub). А я даже не посещаю кредитный комитет, когда там обсуждается реструктуризация рефинансирования Платинум Банка. Или могу посетить комитет, послушать, но когда он начинает голосовать, я не голосую.

– А регламент позволяет вам не посещать или не голосовать, или вы обязаны голосовать?

– Не обязывает. Но наши внутренние аудиторы говорят, что все-таки я должна посещать. Иногда я физически не успеваю, бывают накладки, но все равно есть кворум – это раз, и есть глава департамента банковского надзора Наталия Дегтярева – два. Я стараюсь, чтобы мое знание о предыдущей деятельности банка не влияло на оценку текущей ситуации. У нас прекрасные специалисты в департаменте риска, в департаменте финансовой стабильности, в кредитном департаменте. Они умеют глубоко анализировать, считать, прогнозировать, понимать. Они высказывают свое мнение, которое полностью обоснованно.

– НБУ регулярно говорит, что делает все возможное для того, чтобы наказать банкиров за доведение до банкротства. Вы видите какую-либо активность правоохранителей?

– Есть определенная активность. За первую половину июня мы получили 14 решений судов о доступе к нашим документам по делам, инициированным по заявлениям НБУ и ФГВФЛ. С начала года около десяти раз наших ребят вызывали в качестве экспертов или свидетелей. Мы видим, что правоохранители проводят расследования, вопрос в том, какой будет результат. Это для нас важнее.

– Одно из последних решений о доступе к документам НБУ касалось дела Meinl Bank. А почему НБУ только в апреле 2016 года потребовал от банков закрыть корсчета в ряде банков, тогда как первую информацию о наличии схемы с корсчетами получил еще в 2014-м?

– Мы недавно предоставляли данные по остаткам украинских банков на июнь 2014 года на корсчетах в ряде иностранных банков, в том числе Meinl Bank. Для начала НБУ понадобилось время, чтобы понять, что это не «остатки», а какие-то отягощенные активы. До прихода команды Валерии Алексеевны на это никто не смотрел, поскольку НБУ занимался острыми проблемами: колоссальным оттоком депозитов, курсом, войной. К концу 2014 года, когда начали исследовать, что на самом деле происходит, то пришли к выводу, что это отягощенные активы.

Всем банкам была поставлена задача эти активы закрыть. И им дали время на это, иначе пришлось положить бы все банки одновременно. Но мы дали время на закрытие, как даем время на погашение кредитов связанным лицам. Некоторые из корсчетов были отражением ранее заведенного субдолга. Многие банки использовали этот механизм, чтобы завести капитал, но тут же вывести деньги через корсчет, чтобы там вернуть собственнику. И получалось, что у банка в балансе запись была, а реальных денег не было. То есть не всегда это был вывод активов, это иногда не был завод капитала. Но все действующие банки уже обнулили эти счета. Кому-то время понадобилось, чтобы завести настоящий капитал и закрыть сделку, кому-то нужно было найти источники новых денег. Мы же на капитализацию даем три года. Тут тоже пришлось дать время, хотя мы банки подгоняли, чтобы все прошло быстро, ведь эти активы были токсичны. И сейчас мы смотрим за этим более жестко. НБУ прописал критерии оценки качества корсчетов и делает регулярный мониторинг всех иностранных банков, в которых у банков есть корсчета.

– Журналисты активно критикуют институт кураторства, поскольку они не могут помешать выводу активов, дроблению депозитов, мошенничествам, не позволяют избежать банкротства банка. В ответ глава НБУ Валерия Гонтарева заявляет, что готова не увольнять, а даже награждать кураторов. Может, все-таки необходимы изменения в институте кураторства, ведь общество не понимает, почему НБУ хвалит их?

– Изначально институт кураторства был введен для банков, получивших рефинанс. Задача была проста: контролировать, чтобы рефинансирование использовалось по назначению – для стабилизации ликвидности банка, а не вывода денег собственников. Сегодня эта задача устарела: новый рефинанс мы не выдаем, более того, банки погасили более 12 млрд грн старого. Задача кураторов теперь другая. Они смотрят за проблемными банками. Ясно, что инструмент кураторства не отшлифован. Но благодаря ему удалось предотвратить многие вещи. Мы преобразовываемся, становимся более гибкими, меняемся в соответствии с ситуацией и условиями работы. Хотя, к сожалению, вынуждена констатировать: против откровенного фрода пока инструментов мы не разработали. Но с другой стороны, понимание собственников банков сегодня дает нам возможность оценивать подобные риски.